Закачивается очередной год, в течение которого располагаемые доходы россиян сократились, а жизненный уровень большинства граждан снизился. По сравнению с 2013 г. (мне сейчас уже не верится, что почти восемь лет назад я предсказал, что именно с ним мы долгое время будем сравнивать основные экономические показатели, как некогда с 1913 г.) реальные доходы россиян к началу 2021 г. упали уже на 14,3%, а средняя скорость роста экономики в 2013–2020 гг. не превысила 0,3% (!) — это если исходить из недавней оценки Минэкономразвития о падении ВВП на 3,8% в 2020 г. В последние месяцы мы видели, сколь болезненно воспринимают люди повышение цен на самые необходимые товары и как неуклюже реагирует власть, — и тут нельзя не обратиться к теме, которая постоянно обсуждается в кругах если не оппозиции, то критически мыслящих людей.
Не Советский Союз
Суть вопроса, давно витающего в воздухе: трансформируется ли ухудшение экономического положения миллионов россиян в такое недовольство, которое проявится на политическом уровне. Многие вспоминают сегодня конец советского времени, когда ситуация в экономике была непосредственным триггером перемен, наглядно показывая, что «так жить нельзя». Недавно даже президент Владимир Путин провел параллель, сказавши: «В Советском Союзе было всё, только не всем хватало. Но тогда не хватало, потому что дефицит был, а сейчас может не хватать, потому что у людей денег недостаточно для приобретения определенных продуктов по тем ценам, которые мы наблюдаем на рынке». Мне кажется, большинство независимых либеральных экспертов согласны с этой констатацией и ожидают неизбежной реакции общества на экономические трудности.
На мой взгляд (а я как минимум с 2010–2011 гг. утверждаю, что не вижу серьезных оснований надеяться на развал нынешней системы раньше конца 2020-х, когда в полный рост встанет проблема транзита), надежды на влияние экономических проблем на политическую «стабильность» глубоко ошибочны и игнорируют фундаментальные отличия позднесоветского периода от современных нам реалий.
Вопрос о несостоятельности
В 1980-е годы советское общество воспринимало себя как своего рода заложника системы, из которой никто не мог выбраться (десятки отказников или редкие эмигранты не в счет). Перестройка оказалась столь грандиозным событием прежде всего потому, что самые разные силы почувствовали возможность разрушения системы, которое казалось им соответствующим их интересам. Нужно было сломать клетку, а затем решать, кто куда пойдет (так оно и случилось). В этой ситуации все базовые ограничения советского периода: отсутствие свободы выезда, дозированность и цензурирование информации, товарный дефицит, невозможность влиять на политику страны — диссонировали с примерами успешных обществ и давали веские доказательства несостоятельности системы, способной разве что качать нефть и тратить миллиарды рублей на гонку вооружений.
Российское общество 2000-х и 2010-х гг. — совершенно иное явление. Клетки сломаны, границы открыты, существует свобода слова и мнений (можно говорить о ее ограниченности, но сравнивать с советскими временами тут нечего), постулируется право частной собственности (реализованное десятками миллионов человек), построена пусть и несовершенная, но рыночная экономика, искоренен дефицит, созданы инструменты влияния на политику (хотя сейчас они, увы, почти недейственны). Всё это радикально изменило ситуацию в одном аспекте: когда люди приходили в магазин с пустыми полками, они видели несостоятельность системы; когда они приходят в супермаркет с пустыми карманами, они ощущают лишь собственную, индивидуальную несостоятельность. Многие люди тех же способностей устроились в новой жизни и пользуются ее возможностями — а это подспудно порождает мысль, что теперь в проблемах человека виновата не система, а он сам.
«Я» против «мы»
Советское общество могло не быть коллективным, но оно воспитывалось на идеалах коллективизма и на исторических мифах о действиях масс. Российское общество сложилось под влиянием либеральных идей индивидуализма, и сегодняшние оппоненты власти идеализируют именно приоритет личности (они могут иметь в виду ее приоритет по отношению к государству, но в основе этого все равно лежит доминанта «я» над «мы»). В такой ситуации человек, естественно, ищет прежде всего того, что Ульрих Бек называл «биографическим разрешением системных противоречий». В Советском Союзе этот выход был невозможен; в России наших дней не слишком реальны все прочие альтернативы.
Соответственно, и экономические проблемы действуют на людей иначе. В советские времена все знали, что есть магазины с пустыми полками, а есть распределители для номенклатуры. Сегодня есть экономическое изобилие и люди, получающие настолько мизерные зарплаты, что власть откровенно говорит, что не верит в их существование. В новых условиях «абстрактное» снижение доходов может прямо касаться одних, но не выглядеть поводом к беспокойству для других. В отличие от интересов советских людей, интересы представителей этих групп расходятся. Многие люди стремятся сделать что-то, чтобы поправить собственное материальное положение, но мало кто готов бороться за исправление общей ситуации. Более того: чтобы добиться улучшения собственных условий, люди сплошь и рядом вынуждены приспосабливаться к механизмам системы и косвенно усиливать ее, соглашаясь работать по ее правилам.
Оторванная нога лягушки
Таким образом, ухудшение экономической ситуации, на первый взгляд, давит на все общество, но на деле давление распределяется на его отдельные элементы и не вызывает общего отпора. Кроме того, надо иметь в виду еще один важный момент: изолированность советского общества от мира оставляла власти один на один с населением: образ самой мощной на планете страны не давал возможности ссылаться на внешние обстоятельства. Сейчас, если прислушаться к риторике власти, проблемы объясняются практически всегда чем-то находящимся за пределами зоны ее ответственности и при этом безличным (падением нефтяных цен, глобальным кризисом, западными санкциями, пандемией и т. д.). Это тоже снижает готовность людей возмущаться — ведь «падение цен на нефть» так же бессмысленно осуждать, как ранний заход солнца в декабре.
Результат, я замечу, оказался очень показательным. Если в конце 1980-х и самом начале 1990-х гг. экономические требования играли довольно важную роль в мотивации протеста, то после 1992–1994 гг. они вообще перестали упоминаться в любой из постсоветских стран. Оказалось, что чем ближе общество к европейскому образу жизни, тем более оно готово мобилизовываться в поддержку экономических требований — и наоборот. (Достаточно сравнить общественную реакцию на пенсионную реформу Эмманюэля Макрона в 2019–2020 гг. и Владимира Путина в 2018 г.) Постсоветские общества стали — в том числе и усилиями тех либералов, которые сейчас тщетно ждут новых волн протеста, — слишком атомизированными, чтобы создать единый фронт борьбы за экономические требования. Украденные выборы, обманутые политиками ожидания, жестокость полиции, преследования популярных лидеров — все эти моменты еще способны заставить людей встрепенуться, но экономика — уже нет. Общество похоже на оторванную ножку лягушки — электрический ток может заставить ее подергаться, но систему нормальной жизнедеятельности уже не восстановить.
Я был бы рад ошибиться и увидеть подъем российского протеста, мотивированного экономическими требованиями, — но пока на это ничто не указывает. Россия остается бедной страной с огромным имущественным неравенством и практически нулевой ролью интеллекта и инновативности в происхождении крупнейших состояний — но в ней не возникает даже намека на левое движение, взывающее к коллективным, а не индивидуальным решениям накопившихся проблем. А значит, властям можно не озабочиваться падением уровня жизни еще много лет — некоторых ритуальных заклинаний вполне достаточно, чтобы обезопасить себя от всяких неожиданностей.
