В российской политике (да, собственно, и не только в политике, но это уже предмет другого и, наверное, более длинного и занудного текста) не ценят «упаковку». Нам важно «ехать», а не «шашечки», сермяжная правда глубинного народа, а не фетиш формальных ритуалов. Кто реально «рулит» — у того и реальная власть. «Английская королева» в русской политической культуре — нарицательное выражение, означающее церемониальные функции в отсутствие реального влияния. Зицпредседатель. Номинальная фигура, которая ничего не решает. Кто решает, тот и главный, а кто главный, тот и глава.
Это традиция.
«О! Папа римский! И сколько у него дивизий?» — так, по Черчиллю, Сталин ответил главе французского МИДа Пьеру Лавалю еще в далеком довоенном 1935-м, когда французы просили Кремль о «подвижках» в плане свободы вероисповедания в СССР, чтобы проще было договориться со Святым Престолом. Эту фразу знают, пожалуй, все, чего нельзя сказать о комментарии Черчилля строчкой ниже в его книге: «Мне не доложили, что [на самом деле ему] в ответ сказал Лаваль, но он мог бы упомянуть кое-какие легионы, которые не всегда можно увидеть на парадах».
Уолтер Бэджот, британский политический философ и экономист XIX века, в честь которого в журнале The Economist назвали постоянную рубрику (Bagehot), во много заочно полемизируя с Монтескье, писал, что пресловутое разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную со всеми на свете системами «сдержек и противовесов», по сути, не так важно. Гораздо важнее, на примере неписанной английской конституции, разделение властей на «практическую» (effective), с одной стороны, и «знаковую», «смысловую», власть достоинства (dignified), с другой. Палата общин и сформированное ею правительство отвечают за управление делами нации, монарх — за ее идентичность. Глава государства воплощает и, в существе своем, определяет идентичность нации образом своих действий.
Институты монархии в британской политико-экономической системе в этом смысле — механизмы воспроизводства и накопления того, что спустя почти полтора века после Бэджота Пьер Бурдьё назовет «символическим капиталом» нации.
В кабинетах британских чиновников на стене невозможно представить себе портретов действующего премьер-министра, но портреты правящего суверена — дань традиции. Лидера правящей партии, со всеми рычагами власти практической, могут высмеять и полемически уничтожить в ходе парламентских дебатов, непочтительное же отношение к главе государства, lèse-majesté, хоть и не относится в Британии к уголовным преступлениям, в отличие от многих президентских республик, все же является явлением маргинальным. Клятва в лояльности главе правительства кем-то из граждан или чиновников — что-то совершенно немыслимое, но присяга верности монарху — установленная процедура при получении гражданства.
В странах, где власть практическая и знаковая смешиваются — последняя становится лишь инструментом первой: пропагандистским, идеологическим, манипулятивным. И как следствие — выхолащивается. Обретая почитаемого как монарха политического лидера по совместительству контролирующего инструменты практического управления, нация на какое-то время обретает иллюзию миссии и мощи, но эта иллюзия рано или поздно заканчивается. И заканчивается кризисом идентичности.
По поводу Её Величества Елизаветы II написано уже столько, что едва ли можно найти какие-то принципиально новые слова. В некрологах и мемуарах нет недостатка. Для меня, как одного из тех, кто как раз почти десять лет назад присягал ей в верности, пожалуй, самым важным видится то, что она и была таким олицетворением власти достоинства, персонификацией образа нации, ее души. И эта роль воплощения надличного, исторически значимого, требовала от нее отречения от личного, от временного, от практично-мирского. И чем больше членов британской королевской семьи поддавалось искушению разменять символический капитал власти — от отрекшегося короля Эдуарда VIII до принца Гарри, — тем очевиднее, выпуклее становилась ее сила.
Митрополит Антоний Сурожский, присутствовавший на ее коронации почти 70 лет назад, описывал происходящее так:
«Когда Королева вошла в Собор, все прочее перестало быть, ушло; не осталось ни блеска внешнего, ни пышной красоты, которая до того радовала и волновала: осталось одно величие, и оно всех заковало в молчание, не только внешнее, но внутреннее. Королеву вели к Алтарю два Епископа; и шла Она, словно погруженная в глубокую и строгую думу, в изумительной простоте и собранности. Шла Она сознательно к Алтарю Бога Живого на заклание; умереть себе с тем, чтобы нераздельно жить со своим народом и для него <…>. Королева принесла жизнь Свою и отдала ее Богу для Своего народа; и не только Бог, но все приняли этот бесценный дар юной жизни; с какой бережностью, благоговением следует жить, чтобы не солгать против свидетельства собственного сердца…»
И, пожалуй, самое главное, что все 70 лет на престоле она прожила с этой бережностью.
Британская некодифицированная конституция и политическая традиция недвусмысленно запрещают монархам вмешиваться в политику и участвовать в публичных дебатах. Её Величество Елизавета строго следовала этому правилу и всегда хранила молчание. За исключением, пожалуй, всего нескольких случаев, которые можно пересчитать по пальцам. Одним из них был референдум о выходе Шотландии из Соединенного Королевства в 2014 году. Тогдашний премьер-министр Дэвид Камерон потом признавался, что судьба голосования, судя по опросам, висела на волоске. «Я не мог просить [у королевы], — вспоминал он, — ничего неправильного или антиконституционного, но мы понимали, что даже, знаете, движение ее брови на четверть дюйма будет иметь решающее значение».
За несколько дней до референдума, когда королева находилась в своей шотландской резиденции — замке Балморал, том самом, в котором ее не стало на прошлой неделе, она посетила небольшую церковь по соседству. Телеканалы и газеты передали буквально одну фразу, как бы случайно оброненную в разговоре с местными жителями:
«Вам предстоит важное голосование. <…> Надеюсь, люди будут думать о будущем с осторожностью».
Хотя формально королева никого не агитировала, тщательно подобранное в заготовке слово «осторожность» было, как и предполагалось, интерпретировано как призыв сохранить текущее положение дел.
И Шотландия осталась в составе Соединенного Королевства.
Ее бережность придавала словам и жестам особую силу. Ее дивизии, невидимые на парадах, создавали историю. И в этом смысле во многом исключительно благодаря ей британская идентичность и гравитация Британии в мире как центра «мягкой силы» — не исчезли с уходом Британской империи. Не всем нациям так повезло.
