Стихотворение «Мужество» Анна Ахматова написала в 1942-м году в ташкентской эвакуации. Ее Ленинград был в кольце блокады и вымирал. Гитлеровские армии захватили половину европейской части страны. И вот Ахматова пишет:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Понятно — Отечество в опасности, гибнут люди, разрушены города… Однако на втором четверостишии ахматовская мысль делает нетривиальный поворот:
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Примечательно слово «мы» — главную общую цель Ахматова видит не в освобождении территории, не в уничтожении фашизма, а в сохранении языка. Напоминать ли, что слово «язык» имеет еще и устаревшее значение «народ»? («И назовет меня всяк сущий в ней язык», — Александр Пушкин.)
Эта ее мысль очень отзывается во мне. Я склонен думать, что во время войны, особенно в условиях информационного общества, когда все говорят и пишут, язык воюющей страны несет ощутимые потери. Причем вне зависимости от того, является ли страна, где этот язык государственный, агрессором или жертвой.
Рискну заметить, что после Второй мировой войны великая немецкая литература не то что бы перестала существовать, но ощутимо утратила свое величие. Про русскую литературу можно спорить, но именно в смысле языка я бы не стал сравнивать ее с дореволюционными вершинами.
Теперь мы имеем несчастье видеть, как именно происходит эта деградация. В России русский язык стал языком тотальной лжи. С филологической точки зрения, дело даже не в том, что люди врут на русском и не имеют возможности говорить на нем правду, а в том, что слова привыкают не иметь точного значения, становятся какими-то облыжными — эвфемизм «специальная военная операция» подменяет собою честное слово «война», «содержание под стражей» подменяет хлесткое слово «арест», а там уж недалеко и до «отрицательного роста».
В эмиграции военного времени язык тоже становится, мягко скажем, застенчивым. Мы находим десятки веских причин говорить «в Украине» вместо «на Украине», как предписывают все на свете русские словари. Политическая корректность становится для нас важнее живых языковых форм. Войну здесь в эмиграции мы тоже не называем войной, по крайней мере публично, по веским, но не филологическим причинам подменяем это слово неуклюжей конструкцией «полномасштабное вторжение».
И если в России русский язык становится языком лжи, то в европейских странах он становится языком врага — это тоже можно понять, но от этого не легче.
Терзаемый дома, отвергаемый в изгнании. И уже не скажешь, как Иван Тургенев: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!» Великий? могучий? правдивый? свободный?
Многие восточноевропейские страны видят в русском языке угрозу для своих языков, но я думаю, он сам теперь под угрозой куда большей. И чем дольше длится война, тем больше он страдает.
Печальнее всего слышать (а я слышал неоднократно), когда дети школьного возраста искренне спрашивают «А зачем вообще русский? Понятно же, что учиться я буду на английском (французском, немецком, итальянском)». Печальнее всего, потому что ничего рационального не возразишь — дети правы.
Остается только рассказывать детям про щемящее чувство утраты, которое охватывает, когда думаешь, что через сотню лет русский станет как латынь — язык, на котором создана великая культура, но мертвый язык.
